Речь для Гарвардского журнала “Право и техника”

Эбен Моглен ^[*]

23 февраля 2004 года, Кембридж, Массачусетс, США

Здравствуйте. Мне очень приятно, что меня пригласили здесь выступить. Я хочу поблагодарить журнал “Право и техника” и Джонатана Зитрейна за то, что они объединились и устроили все для меня таким восхитительным образом. Правда, я немного ошеломлен перспективой попытки говорить сколько-нибудь долго о судебном процессе, который по сути ни к чему не ведет. Однако я собираюсь время от времени упоминать о процессе SCO в своих пояснениях.

Когда мистер Макбрайд был здесь, он был любезен упомянуть меня один или два раза, и я собираюсь отплатить ему тем же. Я надеюсь, что вы почувствуете (те из вас, кто следил за обсуждением), что я внимателен к его замечаниям, хотя я не думаю, что если проводить это как “он сказал — я отвечаю”, то вечер, как говорит Джонатан, стал бы особо напряженным в интеллектуальном отношении.

Свободные программы, я уверен, вы знаете, что я тут ничего не выдумал,— свободны от слова “свобода”[1], а не от слова “дармовщина”. Одна из основных проблем нашего обсуждения этого процесса с рядом выдающихся деятелей в этом году состоит в том, что по меньшей мере до настоящего момента, видимо, подразумевалось, что цель тех из нас, кто сочувствует движению за свободные программы, состоит прежде всего в том, чтобы не дать людям зарабатывать деньги в компьютерной промышленности.

Это вытекает, как иногда говорят, из некоего дикого отвращения к мысли об экономической выгоде или некоего особого отвращения к мысли, что у людей должен быть стимул делать то, что они делают. Между делом я буду говорить, что мы горячо поддерживаем стимулирование, хотя мы рассматриваем проблему стимулирования, возможно, под несколько другим углом, чем мистер Макбрайд. Но дело не в том, в конце концов,— и с этого-то и надо начать,— дело не в том, чтобы сделать что-то свободным от слова “дармовщина”. Дело в том, чтобы сделать это свободным от слова “свобода”.

Цель движения за свободные программы заключается в том, чтобы люди могли понимать, изучать, улучшать, дорабатывать и распространять технику, которая все увереннее входит в каждую человеческую жизнь.

В данном случае фундаментальное убеждение о справедливости заключается не в том, что по справедливости что-то должно быть бесплатно. Убеждение заключается в том, что мы должны быть свободны и что наши мысли должны быть свободны, что у нас должна быть возможность знать как можно больше о мире, в котором мы живем, и что мы должны быть как можно меньше узниками знания других людей, это должно ограничиваться только нашей инициативой и способностью понимать.

Эта идея стояла за горячим стремлением моего дорогого друга и коллеги, Ричарда Столмена, с начала восьмидесятых годов XX века, построить мир, в котором все компьютерные программы, нужные кому-либо для чего-либо, были бы доступны на условиях, допускающих свободный доступ к знанию, которое эти программы содержат, и свободную возможность приумножать знание и совершенствовать существующую технику, обмениваясь и внося изменения.

Это стремление к свободе эволюции технического знания на пути изменений, не стесненных принципами, которые запрещают совершенствование, доступ и обмен. Если подумать, это выглядит примерно как намерение поощрять распространение науки и полезного мастерства, выступая за доступность знаний.

Иными словами, идея движения за свободные программы не враждебна и никоим образом не стоит на пути замыслов XVIII века по совершенствованию общества и человеческой природы посредством доступа к знаниям.

Пункт об авторском праве в разделе 8 статьи 1 — лишь один из многих способов, которыми те несколько менее реалистичные, чем их обычно представляют, отцы-основатели нашей державы присоединились к великой вере XVIII века в возможность усовершенствования мира и человеческой жизни.

Пункт об авторском праве — конкретное юридическое воплощение идеи совершенствования посредством доступа к знанию и обмена им. Однако мы, наследники этих планов из XXI века, живем в мире, где присутствует некое сомнение о том, не будут ли принципы собственности, жестко охраняемые, с исключением как их неизбежным следствием — “это мое, ты не возьмешь это, если мне не заплатишь” — не будут ли принципы собственности лучше всего служить достижению этой общей цели усовершенствования человеческой жизни и общества на основе доступа к знанию.

Наша позиция на протяжении двадцати лет состояла в том, что в той мере, в какой существующие правила авторского права поощряют распространение науки и полезного мастерства, они хороши. А в той мере, в которой они мешают распространению знания и полезного мастерства, их можно было бы улучшить.

И мы, прошу прощения за нескромность, мы улучшили их, существенно, но не отрицая никаких существующих правил авторского права. Напротив, мы весьма скрупулезно учитывали их.

Одна из вещей, которые забавляют меня среди всей той демагогии, которую сейчас разводят, состоит в том, насколько ортодоксальным буквоедом кажусь я себе, когда оглядываюсь на свою еженедельную юридическую практику.

Хотя я не всегда встречаю в Лос-Анджелесе теплый прием, я нахожу, что веду себя точно так же, как уйма юристов в Лос-Анджелесе. Я хочу, чтобы авторские права моих клиентов уважались, и провожу изрядное время в утомительных попытках заставить людей играть как раз по тем правилам, заключенным в Законе об авторском праве, которые я якобы с таким рвением стараюсь уничтожить.

Свободные программы — попытка применить сформулированные в XVIII веке принципы содействия распространению знания, чтобы преобразовать техническую среду человеческих существ. И, как говорит Джонатан, мое личное мнение об этом предмете состоит в том, что давнишнее участие в нашем эксперименте установило со всей определенностью.

Дело в том, что оно со всей определенностью установило, что эксперимент встречает сопротивление, и одна из небольших частей этого сопротивления — тяжба, которая сейчас взбаламутила весь мир и которая озаглавлена “SCO против IBM”, которую, очевидно, предполагается превратить, как сказал мистер Макбрайд, когда он был здесь, в процесс SCO против чего-то, что называют “сообществом Linux”.

Я не думаю, что в действительности происходит именно это, но несомненно, что мистер Макбрайд пришел сюда, чтобы заявить, что происходит именно это.

Так что для меня будет наилучшим уделить минуту-другую тому, какой нам представляется ситуация, которую мистер Макбрайд описывает как великое испытание на то, изгонят ли бесплатные товары каким-либо образом стимул производства из сети.

Свободные программы, одним из важнейших примеров которых, среди тысяч других, является ядро операционной системы, называемое Linux,— свободные программы на настоящий момент представляют единственную в своем роде грандиознейшую техническую справочную библиотеку на планете Земля.

Причина, по которой я говорю, что свободные программы представляют единственный свод информации, зафиксированной в материальной форме, с помощью которой каждый и повсюду может пройти путь от полного невежества до последних достижений техники в грандиозной сфере — что можно заставить делать компьютеры — просто консультируясь по материалу, который свободно доступен для доработок и повторного применения каким только заблагорассудится образом.

Мы даем возможность учиться всем во всем мире, позволяя людям экспериментировать, и не с игрушками, а с настоящей техникой, на которой делают всю эту отличную работу.

В этом смысле мы вовлечены в создание системы образования и системы коренного улучшения человеческой природы, которая обещает содействовать распространению нашей науки и полезного мастерства способом, который одновременно вносит вклад в совершенствование человеческой природы.

Вот что мы пытались сделать, и мы сделали это. Мы, как оказалось, вытеснили из отрасли фирму под названием Santa Cruz Operation [так], или SCO. Это не входило в наши намерения. Это результат того, что называется творческим деструктивным потенциалом капитализма, на который некогда обратил внимание Джозеф Шумпетер. Мы делаем работу лучше и дешевле, чем это в настоящий момент делают те люди, которые пользуются деньгами других людей для того, чтобы это делать. Результат — который приветствуют везде, где только действительно верят в капитализм — состоит в том, что существующим фирмам придется изменить методы работы или уйти с рынка. Обычно это считается положительным аспектом, с которым связывают огромный рост благосостояния, отмечаемый сторонниками капитализма при всяком удобном случае, всегда и везде в надежде, что те немногие недостатки, которые, возможно, свойственны капитализму, будут менее заметны при тщательном рассмотрении этих огромных выгод.

Мистер Макбрайд не хочет оставлять дело. Это можно понять. Мистер Гейтс тоже не хочет оставлять дело. Но оба они рассматривают проблему с неверной стороны в рамках политической экономики XXI века. Они смотрят на программы как на продукт. Чтобы их “схема предприятия” заработала, программы должны быть чем-то, чего не хватает. И от нехватки программ будет возникать стоимость, которую можно извлечь и в которую будет входить арендная плата, на которую, согласно мистеру Макбрайду, кто-то сможет купить себе загородный дом.

Мистер Макбрайд думал, что загородный дом смогут купить программисты, но люди, по-настоящему понимающие нынешнее состояние дел в программной промышленности, признают, что в наши дни программисты не покупают себе по загородному дому. Я думаю, мистер Макбрайд имеет в виду, что руководители, которые нанимают программистов, и капиталисты, которые нанимают руководителей, которые нанимают программистов, будут покупать себе загородный дом на средства, вырученные с помощью схемы предприятия “программы-это-продукт”, несколько дольше.

Мы думаем, что программы не продукт, потому что мы не поддерживаем исключение людей из пользования ими. Мы считаем, что программы — это одна из форм знания. У IBM, Hewlett Packard и некоторого числа других организаций, представленных здесь в этот вечер либо во плоти, либо по духу, теория другая — она состоит в том, что программы в XXI веке — это служба, своего рода общественный ресурс в сочетании со знанием о том, как этим ресурсом лучше всего пользоваться, создающий возможность общего экономического роста предприятий, от чего возникает прибавка, за счет которой можно оплатить труд людей, которые помогают вам получить эту прибавку, применяя этот общественный ресурс наилучшими из возможных способов.

Я думаю, было бы правильно утверждать, если вам угодно, что сейчас мы живем именно в таком мире, где, если мне будет позволено применить метафору, мистер Макбрайд и его коллеги — причем я подразумеваю его коллег в Редмонде, а также и в Юте — считают, что все дороги должны быть платными. Возможность добраться отсюда туда — это продукт. Купи его, или мы отрежем тебя от него. Другие убеждены, что дороги должны быть общественным ресурсом. Давайте выясним, как пользоваться общественными дорогами наилучшим образом, чтобы каждый мог получать от них пользу — от снижения затрат на перевозку товаров и доставления услуг — и мало-помалу наберется избыточное количество денег для оплаты труда инженеров-дорожников и людей, которые латают дыры в дорогах.

Мы убеждены, сколько бы мало ни стоила наша точка зрения на экономику рынка программ в XXI веке — в конце концов, именно мы являемся теми людьми, которые трансформировали ее — мы убеждены, что концепция программ как службы-общественного ресурса лучше отражает экономическую действительность XXI века. Нас не удивляет, что мистер Макбрайд с другой схемой предприятия остается не у дел.

Заявление мистера Макбрайда состоит в том, что он остается не у дел из-за того, что кто-то забрал то, что принадлежит ему. В этом и тяжба. Однако оказывается, что люди, которые, по его убеждению, забрали то, что ему принадлежит,— это не мы. Согласно его теории, различные люди обещали в разное время AT&T, что они произведут или воздержатся от различных действий, что какие-то из людей, обещавших AT&T в старые времена произвести или воздерживаться от различных действий, нарушили эти обещания, и что в результате нарушения этих обещаний Linux, программа для компьютеров, распространяемая на свободных условиях, получила пользу.

Может быть, мистер Макбрайд прав в этом, а может, и нет. Мы не знаем, каково в общих чертах содержание этих договоров, и мы даже не знаем, как вам указал мистер Макбрайд, когда он был здесь, что эти договоры составлены в его пользу. В настоящее время он пытается доказать в суде, что у него есть то, что, по его заявлению, у него есть — определенные права по договорам, которые, по его заявлению, были переданы ему компанией Novell. У меня не сложилось никакого мнения о том, чьи это права, и я желаю мистеру Макбрайду удачи в его разбирательстве по этому вопросу.

Но еще мистер Макбрайд заявил, что наша творческая работа каким-то образом подчинена этим контрактным спорам, подчинена в том смысле, что он заявил, хотя до сих пор не вел себя в соответствии с этим заявлением, что пользователи свободных программ несут ответственность перед ним или перед его фирмой на основании претензий, выросших из договорных отношений между AT&T, Sequent, IBM и другими с течением времени.

Я потратил изрядное количество времени на утомительные размышления о том, могла ли каждая из частей этой истории, рассказанной мистером Макбрайдом и его коллегами, вылиться в авторско-правовые претензии к третьим сторонам.

Я потратил это время, потому что по всему миру есть множество третьих сторон, которые обеспокоены авторско-правовыми проблемами, которые обозначил мистер Макбрайд. Я столкнулся с призрачными примерами того, что представляли как производное произведение, но это не было производным произведением в рамках авторского права, и с выдвинутыми авторско-правовыми претензиями, которые оказались основаны на тексте, который никому доказательно не принадлежал и был в общественном достоянии на протяжении долгого времени, и с текстом, использование которого другими людьми, по заявлению мистера Макбрайда, он был вправе прекратить через долгое время после того, как он сознательно передал людям этот же самый текст с заверением, что они могут пользоваться им, копировать, изменять и распространять его любым способом, каким они захотят.

И шаг за шагом я обнаружил, что не могу найти ни одного способа, которым фирма мистера Макбрайда могла бы выдвинуть претензии против третьих сторон, т.е. не тех, кто когда-либо вступал в договор с AT&T и наследниками ее текста операционной системы Unix; ничего, что могло бы заставить их заплатить штраф или прекратить пользоваться свободными программами.

Это то, что мы называем SCO — не судебный процесс, действительно возбужденный на основании взаимных обязательств IBM и AT&T, а таинственная вера в то, что где-то в мире десятки тысяч людей могли бы быть вынуждены прекратить пользоваться программами стоимостью миллиарды долларов — программами, которые мы сделали им доступными по исчезающе малой цене,— только из-за некоего соглашения между AT&T и кем-то другим, наследником интересов кого является фирма мистера Макбрайда.

Я не вижу оснований для этой претензии. И я готов, в условиях вашего пристального и враждебного допроса, объяснить шаг за шагом, почему я думаю, что это верно. Но я опубликовал эти различные исследования и не хочу возвращаться к ним здесь этим вечером. Я думаю, что это было бы плохим употреблением нашего совместного времени.

На www.gnu.org/philosophy/sco (все буквы — строчные) вы найдете различные документы, которые я и мистер Столмен написали на эти темы, и там, я надеюсь, мы охватили в деталях все эти различные аспекты.

Но трудно удержаться от разговоров о Верховном суде Соединенных Штатов здесь, в учебной аудитории Гарвардского юридического училища. И вот, только на минутку, я все же хочу взглянуть с вами на одну-другую картину из зала суда.

Мистер Макбрайд, когда он был здесь, много говорил о процессе под названием “Элдред против Эшкрофта”, в котором мистер Макбрайд делает открытие, что Верховный суд Соединенных Штатов вынес постановление со счетом 7:2 против свободных программ в пользу капитализма [смех в аудитории]. Интересно, что в тот самый день, когда мистер Макбрайд стоял здесь, обсуждая с вами этот предмет, я был в Лос-Анджелесе и обсуждал это же самое с одним малым по имени Кевин Макбрайд, братом мистера Макбрайда и настоящим автором бумаги, по которой говорил мистер Макбрайд.

В этом обсуждении у Кевина Макбрайда есть то преимущество, что он юрист, а это немного помогает в обсуждениях Верховного суда Соединенных Штатов. Но такой помощи не совсем достаточно.

Прежде всего при обсуждении дел — я сжимаюсь, когда говорю это даже в этой аудитории, где я учил юристов-первокурсников — прежде всего при обсуждении дел нужно отделять действительное от сказанного — работа, на которую ушло много скорбных сентябрей и октябрей у юристов всей планеты и у каждого из вас, присутствующих здесь.

Макбрайдам, всем вместе — иногда я чувствую себя с ними как в каком-то фильме Квентина Тарантино [смех] — Макбрайдам не удалось адекватно отличить сказанное от действительного.

Я не люблю процесс “Элдред против Эшкрофта”. Я думаю, решение по нему было неверно. Я посылал докладную записку по этому делу в качестве заинтересованной стороны и помогал своему другу и коллеге Ларри Лессигу в изложении главных аргументов, которое, к сожалению, не достигло своей цели.

Довольно любопытно — и я обращусь с вами к этому ровно настолько, чтобы показать,— довольно любопытно, что именно сторона, которую мы занимали в деле “Элдред против Эшкрофта”— если рассматривать действительное, а не сказанное,— именно наша сторона симпатизировала бы положению, которое сейчас отстаивает мистер Макбрайд. То, что произошло в деле “Элдред против Эшкрофта”, в отличие от окружающей его мишуры, на самом деле является аргументом против того, что представлял мистер Макбрайд, какой бы из мистеров Макбрайдов это ни был. Но они не продумали это достаточно тщательно.

Позвольте мне показать, почему. Ужасное затруднение, которое представляют для SCO свободные программы, заключается не в нападках последних; оно состоит в неадекватности защиты SCO. Чтобы защищаться в случае, в котором вы нарушаете свободу свободных программ, вам нужно быть готовым к телефонному разговору, какие я делаю довольно часто с моими коллегами из фонда, которые в этот вечер присутствуют здесь. Этот разговор начинается так:
“Мистер Потенциальный Ответчик, Вы распространяете произведение, на которое у моего клиента есть авторское право, без разрешения. Пожалуйста, прекратите это. А если Вы хотите продолжать распространять его, мы поможем Вам вновь получить права на распространение, утраченные при Вашем нарушении, но Вам придется делать это правильно”.

В момент, когда я делаю этот звонок, перед юристом потенциального ответчика встает выбор. Он может сотрудничать с нами или отбиваться от нас. И если от пойдет в суд и будет отбиваться от нас, перед ним встанет второй выбор. Мы скажем судье: “Ваша честь, мистер Ответчик пользовался произведением, на которое у нас есть авторское право, копировал его, изменял и распространял его без разрешения. Пожалуйста, заставьте его прекратить это”.

Во-первых, ответчик может сказать: “Вы правы. У меня нет лицензии”. Ответчики не хотят этого говорить, потому что если они это говорят, они проигрывают. Так что ответчики, когда они представляют себе, что они будут говорить в суде, осознают, что говорить они будут вот что: “Ваша честь, но ведь лицензия-то у меня есть. Это вот этот вот документ, GNU GPL. Стандартная общественная лицензия”,— и в этот момент, поскольку я довольно хорошо знаю эту лицензию и осведомлен о том, в каком отношении он ее нарушает, я скажу: “Отлично. Ваша честь, у него была эта лицензия, но он нарушил ее условия и по условиям ее раздела 4 он потерял ее, когда он ее нарушил”.

Но заметьте, что для того, чтобы пережить момент номер один в судебном процессе о свободных программах, именно ответчик должен отбросить GPL. Это его разрешение, его ключ ко всем замкам судебного процесса, который длится дольше, чем одна наносекунда. Это, попросту говоря, причина, которая лежит за утверждением, которое вы слышали — мистер Макбрайд сделал его здесь несколько недель назад — что судебной проверки GPL никогда не было.

Тем, кто любит говорить, что судебной проверки GPL никогда не было, я могу сказать одну простую вещь: я в этом не виноват. Я с радостью провел бы ее в любое время. Не хотели этого ответчики. А когда люди добрых десять лет отказывались от возможности пойти в суд, что это значит? Что тут нет ничего хорошего.

GPL успешно проработала то десятилетие, когда я пестовал ее, потому, что она работала, а не потому, что она провалилась или в ней сомневались. Мистер Макбрайд и его коллеги теперь встали перед тем же самым затруднением, а по другую сторону стоит IBM. Большая, богатая, могучая компания, которая никому не намерена давать спуску.

Они распространяли программу-ядро операционной системы, называемое Linux. То есть это делала SCO. Они продолжают распространять ее среди своих существующих клиентов, потому что по договорам они обязаны предоставлять поддержку.

Когда они распространяют эту программу под названием Linux, они распространяют работу тысяч людей и делают это без лицензии, потому что они разорвали свою лицензию в клочки, когда попробовали добавить к ней условия, взимая дополнительную лицензионную плату в нарушение разделов 2 и 6 GPL.

Согласно разделу 4 GPL, когда они нарушили ее, они утратили свое право распространять, и IBM выдвинула в суде встречную претензию: “Ваша честь, они распространяют произведение, на которое у нас есть авторское право, а у них нет никакого разрешения. Заставьте их прекратить это”.

Если бы SCO повела дело умно, они сказали бы: “Ваша честь, но ведь лицензия-то у нас есть. Это GNU GPL”. Сейчас — по причинам, в которые мы могли бы вникнуть, но в этом нет необходимости,— они не захотели этого сделать, возможно, потому что это плохо отразилось бы на других их претензиях в этом разбирательстве, возможно, потому что они приняли капиталовложение в 10 миллионов долларов от Microsoft, но я уверен, что мы поговорим об этом немного позднее, когда будут задавать вопросы.

Как бы то ни было, они этого не сказали. Сказали они вот что: “Ваша честь, но GNU GPL нарушает Конституцию Соединенных Штатов, Закон об авторском праве, Закон о контроле экспорта”,— и я уже забыл, не упомянули ли они еще Всемирную декларацию прав человека [смех].

В настоящий момент мы ограничимся вопросом о том, нарушает ли GPL Конституцию Соединенных Штатов. Я то и дело возвращаюсь к процессу “Элдред против Эшкрофта”.

В этом деле 435 конгрессменов и сто сенаторов были подкуплены, чтобы сделать авторские права вечными одним хитроумным способом. Подкуп, который, разумеется, был совершенно законным и проходил под названием пожертвований на избирательные компании, Конгрессу предложили за продление срока действия авторских прав.

В 1929 году “Пароходик Вилли” впервые выставил на всеобщее обозрение создание по имени Микки Маус. Срок действия авторских прав корпорации был в то время 75 лет — и он был бы таким и сейчас, и если бы не действия Конгресса в 2004 году, Микки Маус вышел бы из-под контроля собственности, во всяком случае, по авторскому праву. Это, конечно, привело к необходимости серьезной реформы, чтобы предотвратить выход Микки Мауса в общественное достояние.

Сейчас продление срока действия авторских прав приводит к тому, что, независимо от того, налетит ли какой-нибудь Сонни Боно за следующие лет десять на лыжах на дерево, время от времени Конгресс будет понемногу продлевать срок действия авторских прав. А потом, когда стрелка на часах будет подходить к полуночи, они его немного продлят. И так далее, и так далее. Ничему не нужно когда-нибудь опять выходить в общественное достояние — уж во всяком случае, не Микки Маусу.

Профессор Лессиг, Эрик Элдред, я и многие разумные в других отношениях люди в Соединенных Штатах полагали, что это в действительности не соответствовало великой идее совершенствования человеческой природы путем обмена информацией. Мы сомневались, что обеспечение вечного владения по ломтику за раз действительно было способом поощрить распространение науки и полезного мастерства, и мы высказали в Верховном суде мысль, что уже на одном этом основании Закон о продлении срока авторских прав не должен пройти. Наши аргументы, как верно указывает мистер Макбрайд, были здраво опровергнуты.

Оказывается, что такой вещи, как неконституционный закон об авторском праве, не существует, если он принимается Конгрессом и если он проводит различие между выражением и идеей, что, по заявлению Верховного суда, является конституционной гарантией того, что авторское право не нарушает свободы самовыражения, и при условии, что права на добросовестное использование поддерживаются адекватно.

Короче говоря, действительное содержание процесса “Элдред против Эшкрофта” состоит в том, что Конгресс может выпускать любой закон об авторском праве, какой пожелает, а конституционность всех лицензий, выпущенных в рамках предположительно конституционного авторского права, не может подвергаться сомнению.

У меня для мистера Макбрайда есть новость. Существующее авторское право конституционно, а наша лицензия, которая полностью отвечает всем требованиям, которые предъявляет к ней авторское право, тоже предположительно конституционна. Только в мире, в котором мы выиграли бы процесс “Элдред против Эшкрофта”, в котором, если хотите, были бы юридические процедуры по проверке лицензионных соглашений на объекты авторского права на предмет соответствия этих лицензий форме авторского права, упоминаемой в разделе 8 статьи 1, — только в таком мире мистер Макбрайд и иже с ним могли бы хотя бы выступить в суде Соединенных Штатов с аргументами против конституционности лицензионного соглашения на объекты авторского права.

Другими словами, к сожалению для мистера Макбрайда, мы проиграли процесс “Элдред против Эшкрофта”, и та самая претензия, о которой он сейчас сожалеет, была снята, вместе с более обоснованными претензиями, на тот момент, по меньшей мере до тех пор, пока Верховный суд не изменит решения по делу “Элдред против Эшкрофта”.

Мистеру Макбрайду доставляет огромное удовольствие прокапиталистические выражения, в которых судья Гинсберг объявил решение Верховного суда. И как один из недовольных наблюдателей процесса “Элдред против Эшкрофта” я рад за него, но он и я были в том процессе на одной стороне, как ни мало он об этом знает, и юридические аргументы, которые он сейчас хотел бы представить, к сожалению, не прошли. Да если бы даже ему и было позволено выступить в суде с идеей, что лицензионные соглашения на объекты авторского права следует проверять на их соответствие конституционной политике, мы выиграли бы с триумфом.

На сегодня в Соединенных Штатах нет лицензионного соглашения на объекты авторского права,— я говорю это без дальнейшего доказательства, но мы можем поговорить об этом, если вы хотите,— на сегодня в Соединенных Штатах нет лицензионного соглашения, более соответствующего идее авторского права Томаса Джефферсона или настоящей концепции авторского права, содержащейся в разделе 8 статьи 1, чем наша лицензия. Ибо мы предприняли попытку распространения знания и полезного мастерства, которая уже оказалась гораздо более действенной в распространении знания, чем все распространение несвободных программ, мотивируемое прибылью, которое проводится величайшей и эффективнейшей в мировой истории монополией.

Но, к общему нашему огорчению, мистер Макбрайд не доведет нас до стадии, на которой нам позволят рассказать это Верховному суду Соединенных Штатов, на котором мы одержали бы блистательную победу, потому что Верховный суд Соединенных Штатов уже принял решение, по которому закон об авторском праве предположительно отвечает Конституции постольку, поскольку конгрессмены приняли пожертвования на кампании, провели голосование и передали получившийся в результате резиновый акт в Белый Дом для того, чтобы там поставили обязательную печать. Но я буду рад, что мистер Макбрайд включился в кампанию за менее ограничительное авторское право в Соединенных Штатах, как только он в самом деле поймет, на какую сторону бутерброда, с юридической точки зрения, он намазал масло. К несчастью, как вы все понимаете, мы не можем ждать озарения. Ах, если бы только мистер Макбрайд учился в Гарвардском юридическом училище!

Ну, я думаю, об этом уже достаточно, хотя я буду счастлив ответить на ваши вопросы в должном порядке. На самом деле в отношении авторских прав это разбирательство-пустыня. В нем нет никаких претензий по авторским правам. Там есть кое-какие договорные претензии между IBM и SCO, и они будут, в должном порядке, урегулированы в суде, и я с умеренным интересом жду исхода. Угрозы свободе свободных программ здесь нет. Масса беспокойства — это безусловно. И я, к сожалению, еще буду, по-видимому, тратить изрядное время на устранение этого беспокойства, но без особого ощущения присутствия надвигающейся угрозы тому, что меня действительно заботит, и поэтому-то тут хорошего мало.

Так что вместо этого я хочу поговорить о правовом будущем свободных программ, настоящем, а не в представлении мистера Макбрайда, который предвидит титаническое столкновение между американским образом жизни и тем, чем мы якобы являемся. Я должен сказать об этом столкновении, что мое ухо привыкло к этому. Я все больше слушаю мистера Макбрайда, а слышу мистера Болмера, как, возможно, и вы. Я, так сказать, расцениваю сейчас SCO как пресс-агентство монополии Microsoft, у которой карманы объемистей, а планы касательно того, что мы делаем, идут дальше.

Microsoft — корпорация очень богатая, и она могла бы успешно применять в XXI веке схему “программа как общественный ресурс, сопровождаемый услугами”. Но при всей неизмеримой глубине мысли мистера Гейтса идея человеческой свободы остается среди вещей, которые не очень хорошо укладываются у него в голове. А идея преобразования его предприятия в обслуживающее предприятие по причинам, по-моему, доступным всем нам, его не привлекает. Таким образом, для выживания Microsoft как монополии — и я не оговорился, когда сказал “для выживания”,— должна возобладать теория, представляемая мистером Макбрайдом, о том, что мы делаем с американским образом жизни что-то ужасное. К сожалению для Microsoft, этого не случится, потому что то, что мы действительно делаем, более очевидно для мирового сообщества, чем то, что предлагает эта пропагандистская точка зрения. Во всяком случае, нам придется продолжать свои дела, которые состоят в поощрении свободы знания и, в частности, технического знания, и тем самым нам придется столкнуться с действительными трудностями, которые ставит перед нами мир, в котором мы живем (а мир — это не SCO), так что я хочу поговорить об этом еще минуту.

Программы, по нашему выражению, свободны. Другими словами, теперь у нас есть корпус программ, доступных каждому на Земле, настолько надежный и развитый в своих возможностях, что мы отстоим всего на несколько человекомесяцев от того, чтобы делать все, что кто-либо захочет делать на компьютерах все свое время. И, конечно, постоянно возникает что-то новое, что люди хотели бы делать, и они делают это. В этом отношении — я говорю об этом с огромным удовлетворением — в этом отношении движение за свободные программы взяло инициативу в свои руки и представляет сейчас неотъемлемую часть XXI века. Но перед свободой свободных программ стоят трудности, с которыми нам нужно бороться.

Патентное право, в отличие от авторского права, отличается определенными чертами, которые находятся в чудовищном противоречии со свободой технического знания. Если авторское право представляет работоспособную форму великого замысла XVIII века о совершенствовании рода людского, то патентное право, к сожалению, не представляет. В этом нет ничего удивительного: у мыслителей XVIII века тоже были некоторые сомнения относительно патентного права. Юридические монополии вызывали их опасения, а длинная история английского права заставляла их сильно беспокоиться об этом. Патентное право XXI века — это собрание жутких неприятностей. Это бесспорно. А в мире программ, в котором мы существуем, устройство патентного права обладает некоторыми особенно прискорбными характеристиками. Мы собираемся прилагать все усилия к тому, чтобы законная сфера действия патента, которая наличествует, но которая мала, не расширялась в ходе XXI века неосмотрительной администрацией никуда дальше, чтобы она не распространяла владение на идеи только потому, что эти идеи выражены на компьютерных языках программирования, а не, скажем, по-английски или в математических терминах.

Для нас это работа, и этой работой занимается у нас множество умных юристов, но они делают ее по всему миру в различных лицензиях и других юридических объектах, связанных с программами, вразнобой. И этот разнобой в том, как юристы пытаются бороться с опасностями, которые представляют для программ патенты,— этот разнобой сильно нам мешает. В следующие пять лет нужно провести по всему миру на очень высоком уровне семинар по связи между идеями патентуемости и свободных программ и определить для себя, при каких лицензионных условиях и методах работы опасности, проистекающие из патентов, минимальны. Есть то, что я охарактеризовал бы в настоящее время как конструктивное разнообразие точек зрения на предмет. Но разнообразие надо будет немного ужать путем улучшения наших мыслительных процессов, если только мы собираемся к концу этого десятилетия сделать то, что от нас требуется, для обуздания роста недопустимого патентования и его влияния на совершенствование нашей конкретной формы человеческого знания.

Как вам известно — и я уже год пишу об этом книгу — есть многое другое, что происходит в Сети насчет владения. Музыка, фильмы и разные другие формы культуры лучше распространяются детьми, чем людьми, которым платят за эту работу. Деятели искусства стали обнаруживать, что, если они позволяют детям распространять искусство запросто, то это им выгоднее, чем современное рабство, в котором их держат культурные стервятники, которые и вправду выжимают из музыки немалые деньги, но они делают это в основном за счет того, что оставляют себе девяносто четыре цента с каждого доллара, а шесть передают музыкантам, что для музыкантов не очень-то хорошо.

Так что в Сети вокруг владения происходит всяческая кутерьма, и поскольку меня беспокоят не только свободные программы, эта кутерьма мне небезразлична. У меня есть позиция и по этому вопросу. Но для нас в беседе, которую мы сейчас проводим, важно то, что владельцы культуры сейчас признают, что если они собираются укрепить свои собственные методы распространения, метод распространения, при котором распространение продается и покупается и рассматривается как собственность — вы не можете распространять, если не заплатите за право делать это — если они не смогут укрепить эту структуру, с их схемами предпринимательства покончено. И это требует от них того, что, по моему искреннему убеждению, сводится к военному захвату Сети. Им нужно контролировать все узлы в Сети и позаботиться, чтобы битовые потоки, проходящие через эти узлы, проверялись перед тем, как они пойдут куда-то, на то, что право распространения было куплено или продано, чтобы допустить передачу этого битового потока.

Именно потому, что программы свободны, владельцы культуры вынуждены захватить аппаратуру Сети, чтобы их схема предпринимательства чего-то стоила. Свободные программы, как, например, Freenet Иэна Кларка, или другие формы свободных программ, которые вступают в одноранговый обмен данными, или хотя бы просто такие свободные программы, как TCP/IP, которые предназначены для обмена данными, представляют ошеломительные препятствия для всех, кто хочет, чтобы буквально в каждый поток данных были вложены требования по владению и распространению и чтобы он доходил только до мест, где заплатили за его получение. Результатом является рост движения по созданию того, что в истинно оруэлловской манере называют доверенными вычислениями, что означает компьютеры, которым пользователи не могут доверять. Чтобы продолжать движение к свободе знания в обществе XXI века, нам нужно не дать доверенным вычислениям со всеми их вспомогательными деталями вылиться в захват аппаратуры Сети с целью предотвратить работу на этой аппаратуре свободных программ, которые свободно обмениваются информацией с людьми, которые хотят обмениваться. Преодоление препятствия в виде доверенных вычислений — нешуточная юридическая проблема, более трудная для юриста, работающего с лицензированием и соединением программных продуктов, чем первоначальная проблема, состоявшая в первоначальном освобождении свободных программ. И это — более, чем улучшение структуры распространения свободных программ в том виде, в каком мы сейчас ее знаем — представляет в настоящее время проблему, которой я уделяю наибольшее внимание.

Но я сделал бы с вами еще один шаг, чтобы обсудить проблему, которая лежит за проблемой свободной аппаратуры. Сейчас мы живем в мире, в котором аппаратура дешева, а программы свободны, и если вся аппаратура будет продолжать работать примерно так же, как она работает сейчас, нашей серьезной проблемой будет то, что к полосе частот сейчас относятся в мире тоже как к продукту, а не общественному ресурсу. Вам позволено пользоваться, в общем, полосой частот такой ширины, за какую вы можете заплатить. Так что тогда в мире, в котором мы существуем, хотя аппаратура дешева, а программы свободны, есть серьезные трудности с распространением знания и поощрением распространения наук и полезного мастерства, потому что люди слишком бедны, чтобы заплатить за полосу частот, которая им требуется для учебы.

Это вытекает из факта, что электромагнитный спектр тоже расценивали как собственность со второй четверти XX века. Говорили, что это технически необходимо из-за технических проблем с взаимными помехами, которые в мире интеллектуальных устройств больше не стоят. Единственная величайшая проблема свободных программ в XXI веке — как вернуться к пользованию электромагнитным спектром путем обмена вместо пользования им путем владения. Здесь опять, как вы увидите, сами свободные программы должны сыграть важную роль. Поскольку это радиоустройства, контролируемые программами, иначе сказать, устройства, рабочие характеристики которых заключаются в программах и могут изменяться их пользователями, это подводит к пользованию спектра путем обмена, а не владения. Здесь центральная проблема, которую мы будем решать, не в конце этого десятилетия, а два или три десятилетия, которые последуют за ним, поскольку мы стремимся улучшить доступ к знанию по всему миру, для каждой человеческой личности. Мы будем решать вопрос о том, как с помощью подручных технических и юридических средств освободить спектр.

При выполнении этого трюка нам придется столкнуться с рядом владельцев, гораздо более влиятельных, чем Microsoft и Disney. Достаточно обратить внимание на реальную скрытую власть телекоммуникационных олигополистов в окружающем обществе, чтобы осознать, какой нелегкой будет эта битва. Это битва, которую мы должны выиграть, если хотим подойти к середине XXI века в мире, в котором знание свободно доступно для обмена каждому. К этому времени мы должны уяснить, что у каждого от рождения есть право на радиоспектр, достаточно удобную связь, чтобы можно было учиться, опираясь на доступ ко всем знаниям, какие только есть. Это наша труднейшая юридическая задача. Свобода в Сети на программном уровне представляет существенный компонент этого крестового похода. Наша способность не допускать других людей к контролю устройств, которыми мы пользуемся, является существенным элементом в этой кампании.

Но в конечном счете именно наша способность объединить все элементы информационного общества — программы, аппаратуру и радиоспектр — в общих руках, то есть в наших собственных руках,— именно эта способность определяет, можем ли мы успешно претворить в жизнь великую мечту XVIII века, мечту, заложенную в разделе 8 статьи 1 Конституции Соединенных Штатов, мечту о бесконечном совершенствовании человеческих существ и человеческого общества после ряда шагов, необходимых для освобождения разума. Вот к чему в действительности мы идем. Судьба компании мистера Макбрайда, независимо от того, прогорит она или будет иметь успех, даже судьба корпорации IBM мала по сравнению с этим. Мы работаем в движении за гражданские права. Мы не пытаемся вытеснить в конкурентной борьбе всех или кого бы то ни было. Нам все равно, кто победит или проиграет на рынке. Мы устремлены к конечной цели. Мы знаем, к чему мы идем: к свободе, и немедленно.

Большое спасибо.

Я буду счастлив ответить на ваши вопросы:

Заррен. Итак, люди из прессы попросили меня позаботиться, чтобы люди, когда они будут задавать вопросы, было бы неплохо, если бы они могли говорить в микрофон. Там есть кнопочка, которая его включает.

Вопрос. Я просто хотел задать вопрос, чтобы уточнить и, ну, все равно — вы, кажется (или нет), выразили дихотомию между аппаратурой и программами, в том смысле, что программы должны быть свободны, программы — это ресурс, общественное добро. Об аппаратуре вы говорили не так много. И под аппаратурой я подразумеваю сначала связанную с программами, но затем машины вообще, просто всякого рода машины. Как вы определяете, почему программы должны быть свободны, а аппаратура — нет?

Моглен. Политическая экономия XXI века отличается от прошедшей экономической истории человека тем, что в первой полно благ с нулевой предельной стоимостью. Традиционные рассуждения микроэкономики опираются на тот факт, что предельная стоимость благ вообще отлична от нуля. На то, чтобы делать, доставлять и продавать каждое из них, требуются деньги. Возникновение свободы для всех в мире битовых потоков заменяет это слово “отлична” на нулевую предельную стоимость как характеристику цифровой информации. Именно потому, что предельная стоимость компьютерных программ равна нулю, нам нужно только покрыть фиксированные затраты на их изготовление, чтобы сделать их свободными для всех, и не только свободными, но и бесплатными.

Аппаратура, то есть компьютеры и, как вы знаете, КПК, а также башмаки, столы, кирпичи в стене и даже места в учебной аудитории Гарвардского юридического училища, имеют ненулевую предельную стоимость. И рассуждения традиционной микроэкономики продолжают быть применимыми к ним точно так же, как они были применимы во времена Адама Смита, Давида Рикардо или Карла Маркса. Рассуждения об аппаратуре в этом смысле сходны с рассуждениями об экономике, в которой мы выросли, и отвечают на все те вопросы о том, как же покрыть затраты на каждую новую единицу, в чем нам должно помогать устройство рынка. Именно потому, что так много человеческого знания и культуры в XXI веке не участвует больше в традиционной ценовой микроэкономике, асимптотически устремляясь к нулевой предельной стоимости,— именно поэтому мы наблюдаем такую возможность дать людям то, чего раньше у них никогда не было. И когда я говорю вам о разнице между аппаратурой и программами, я неявно провожу различие между традиционной экономикой ненулевой предельной стоимости и чудесной и мудреной экономикой битовых потоков, в которой традиционная экономическая теория дает верные ответы, но теоретикам традиционной экономики не нравится то, что они получают, когда пишут мелом на доске.

Вопрос. Тогда стали ли бы вы выступать за, другими словами, поскольку знание может заключаться в аппаратуре, а также у аппаратуры есть эта дополнительная предельная стоимость,— стали ли бы вы выступать за то, чтобы, например, к каждому компьютеру прилагались электрические схемы, чтобы это знание в аппаратуре было свободным, хотя вы все же можете собирать эту предельную стоимость?

Моглен. Конечно, это было бы хорошо, и если вы посмотрите, что делается в XXI веке, вы увидите, что все больше и больше производителей принимают именно это решение, из-за ценности инноваций со стороны раскрепощенного пользователя, которые все время снижают их затраты на производство новых и лучших продуктов. Действительно, по причинам, которые для производителей очевидны так же, как и для нас, программизация аппаратуры в XXI веке — благо для всех. Сейчас я немного пишу об этом. Я не собираюсь выпускать книгу, но подождите немного, и я попробую показать вам, что я на самом деле думаю обо всем этом, систематизированным образом..

Вопрос. Мне интересно, не могло ли бы дело SCO стать первым в ряду судебных разбирательств, возбуждаемых одно за другим или параллельно, против свободных программ? И я хочу узнать ваши взгляды на два возможных типа разбирательств, которые могли бы последовать за делом SCO по пятам независимо от того, выиграла бы SCO или проиграла. Первый тип — это процесс, возбуждаемый компанией, которая к своему несказанному удивлению обнаружила, что их программисты, вместо того чтобы зарабатывать себе на жилье, работая над тем, чем им полагается изо дня в день заниматься, на самом деле тратят большую часть своего времени на Slashdot, а остальное время — на составление свободных программ, а потом изредка по вечерам задерживаются, чтобы сделать что-то для старины работодателя. Если эти программисты подписали (что типично) со своей компанией соглашения, в которых говорится, что любые программы, которые они напишут, в действительности являются собственностью компании, может быть, даже служебным произведением, как вы смотрите на то, что компания могла бы заявить: “Наши программы через этого программиста были внедрены во что-то вроде Linux, и теперь это нарушение, если вы не оплатите нам ущерб”? Второй возможный способ возбудить такого рода процесс — как ни странно, с помощью правила о прекращении после тридцати пяти лет, это обычно провозглашается людьми в вашем положении, говорится, что авторское право позволяет музыкантам и артистам, которые по глупости подписали соглашения с большими компаниями, когда они были еще маленькими цыплятками, без юридической поддержки,— через тридцать пять лет они могут взять это назад, что бы там ни было. Они могут сбросить счетчик на ноль и провести переговоры заново. Я называют это Законом освобождения Рода Стюарта [смех]. И хотя это могло бы помочь артистам, как бы ни злилась музыкальная индустрия, не могло бы это означать также, что программисты, пишущие свободные программы, которые добровольно внесли вклад, и им даже не помешали их работодатели, внесли вклад в движение за свободные программы, могли бы — в конечном счете — а тридцать пять лет — не так уж много в истории Unix — могли бы сказать: “Мы забираем все назад”?

Моглен. Ну, это два очень хороших вопроса. Если отвечать на каждый подробно, то это займет слишком много времени. Давайте рассмотрим первый, потому что я думаю, что он действительно весьма важен. Вопрос Джонатана указывает на то, что серьезные юридические проблемы свободы свободных программ меньше сопряжены с лицензией, чем с процессом сборки, в котором складываются части первоначального продукта. Одно из юридических последствий дела SCO состоит в том, что люди станут все время уделять больше внимания тому, как складываются свободные программные продукты. Они обнаружат, что на деле-то важно то, как вы решаете вопросы, скажем, возможных претензий в адрес свободных программ в связи с закравшимися служебными произведениями. Они обнаружат, что и в этом отношении мистер Столмен был весьма прозорлив, потому что им придется признать, что они собираются складывать вместе свободные программы именно так, как Фонд свободного программного обеспечения складывает их вот уже более двадцати лет. Мы делаем это так,— они обнаружат, что и им хотелось бы делать так же,— что для каждого отдельного вклада в программы свободного программного проекта, если тот, кто вносит вклад, работает профессионально, то им очень хочется получить отказ от прав на служебные произведения, подписанный работодателем в то же время, когда вносится вклад. И архивы Фонда свободного программного обеспечения будут выглядеть как оазисы в пустыне всевозможных проблем. Мы предвидели проблему. Мы попытались, неся службу управляющих большой частью мировых свободных программ, решить ее. У людей будет возникать желание, чтобы все по возможности делалось так же, и они будут с меньшей охотой полагаться на программы, которые собраны по-другому.

Если вы подумываете о работе юриста в сфере свободных программ,— а я надеюсь, это так,— кроме прочего, вы могли бы подумать о работе над трестами по охране программ, которые вырастут вокруг этой экономики в ближайшие пять лет. Я помогу вам в создании такого треста, или вы можете пойти работать в мой. Нам нужно будет затрачивать много времени на работу, связанную с попечителями. Нам нужно будет затрачивать много времени, чтобы гарантировать, что части сложатся вместе и сложатся хорошо. И нам нужно будет делать это от имени третьей стороны из страховой индустрии, которая вырастет, она уже растет прямо у нас на глазах, и которая начинает понимать, что для нее важно то, как собираются свободные программы.

Когда вы идете в страховую компанию и просите застраховать ваш дом от пожара, им не интересно, какая у вас лицензия на дом. Они хотят знать, как он построен. А вопросы, которые вы задаете о том, как построены свободные программы, скоро станут очень важными вопросами. Сдерживать эти судебные разбирательства будет то, что мы проделали свою работу хорошо, то есть что мы проделали свою работу хорошо как юристы, помогающие программистам складывать вместе части проектов таким образом, что свободу можно защитить.

Вплоть до позавчерашнего дня на всей Земле, вероятно, об этом сильно беспокоились только три юриста, и два из них присутствуют в этой аудитории. В ближайшем будущем их станет больше. Я вкратце отвечу на ваш второй вопрос, Джонатан, что представленная проблема серьезна, но, по крайней мере, с моей точки зрения, ее можно решить, и я бы с удовольствием поговорил о том, почему это так, но я думаю, что нам нужно дать возможность принять участие в беседе и другим.

Вопрос. Не оспаривая важность и трудности битвы за спектр, или... битва за авторское право и ее развитие ясно видны, но мне кажется, что в настоящее время наиболее проблематична битва за патенты, которую я ожидаю вслед за этим. По сравнению с этим вся эта кутерьма с SCO, ну, SCO — это просто бумажный дракон, пустая угроза. Можете ли вы что-нибудь сказать о том, как, по вашим ожиданиям, будет выглядеть эта битва? И как будут сражаться? Как это может быть?

Моглен. Разумеется. Патенты — это политика. Я думал, что фармацевтические компании проявили благосклонность к моей стороне, дав нам за последние полдесятилетия бесплатной рекламы на 12 триллионов долларов, втолковывая каждому грамотному двенадцатилетнему человеку на Земле, что “интеллектуальная собственность” значит, что люди умирают от излечимых болезней, потому что лекарства слишком дороги из-за того, что они запатентованы.

Патенты — это политика. Патенты связаны с тем, как мы распределяем богатство на очень длительные периоды времени, совершенно жестким образом. Мы не дадим ответа на наш патентный вопрос в судах или лабораториях. Ответ лежит в общей политике.

Вы помните, как в начале этого лета Европейский парламент решил, в очень необычной форме, отказаться, и отказаться от обнародования взглядов Европейской комиссии на изменения патентного закона в Европе касательно изобретений, реализуемых в программах.

Европейская комиссия выдвинула предложение по изменению и гармонизации европейского патентного права. Это предложение очень сильно облегчило бы выдачу патентов на изобретения, реализуемые программно. Европейский парламент после длительной кампании, проводимой частично движением за свободные программы в Европе — то есть Euro Linux, Европейским фондом свободного программного обеспечения и множеством мелких европейских программистских фирм, извлекающих существенную выгоду из новой парадигмы программ как общественного ресурса — кампании, к концу которой было собрано 250 тысяч подписей,— Европейский парламент решил сказать “нет”. И две партии в Европейском парламенте, зеленые и социал-демократы, теперь понимают, что патентная политика в Европе многим небезразлична. Иначе говоря, есть разные позиции, вокруг которых можно развернуть предвыборную программу и партийную платформу.

Наше общество об этом предмете осведомлено гораздо меньше. Для тех из нас, кто живет здесь, задача выхода на уровень, установленный для нас этим летом нашими коллегами в Европе, представляет первейшую и наиважнейшую проблему. Мы должны заставить наших конгрессменов понять, что патентное законодательство — это не предмет административных законов, которые пишутся в Бюро патентов и товарных знаков, это предмет политики, решения о котором должны принимать законодатели. Нам, возможно, придется восстанавливать настоящую демократию в Палате представителей Соединенных Штатов, чтобы это стало возможным, и есть много других аспектов, с которыми сопряжено решение проблемы.

Но это одно из важнейших направлений, в которых технически умудренным людям Соединенных Штатов предстоит развиваться, чтобы стать мудрыми в механизмах политики, потому что нам не удастся решить это ни в Верховном суде, ни за компьютером. Решать это нужно в Конгрессе, и для этого нам предстоит накачать мускулы.

Вопрос. В связи с этим, мне интересно, это вопрос не столько юриспруденции, сколько формирования общественного мнения. Вы открыли свое выступление словами “речь идет о свободе, а не о дармовщине”. Но когда, я думаю, слушаешь людей вроде Джека Валенти и RIAA [2], понимаете, и мистера Макбрайда, постоянно раздается эта мысль о дармовщине и о том, чтобы учить детей, что нельзя, понимаете ли, воровать Большую Музыку. Как выиграть эту битву за общественное мнение на почве того, что в конечном счете будет иметь последствия в Конгрессе? Как вынести эту идею за пределы технического сообщества?

Моглен. Ну, я думаю, что кроме прочего я сказал бы, что английский язык тут против нас, правильно? Одним из того, что происходило все время в европейской среде, где слово “свободный” в смысле “бесплатный” и слово “свободный” в смысле “освобожденный” различаются, было то, что люди усваивали различие гораздо легче.

“ Software libre”, или “ logiciel libre”, если вы хотите угодить Французской академии наук, прекрасно проводит это различие, а английское выражение этого не делает. Отчасти именно поэтому кое-какие люди в конце девяностых решили, что они должны попытаться найти другое выражение, и остановились на открытом исходном тексте. Оказалось, что здесь, по-моему, еще больше трудностей, чем выгод для тех, кто это сделал, хотя сейчас это отлично работает в предприятиях как способ указать на свою заинтересованность в том, что мы делаем, не заявляя о приверженности нашим политическим и социальным воззрениям, которых предприниматели могут не разделять или, во всяком случае, не желать трубить о них только для того, чтобы изо дня в день выполнять свою работу.

Итак, кроме прочего, нам, тем из нас, кто говорит по-английски, приходится утверждать время от времени — то есть все время — различие между бесплатным пивом и свободой слова. С другой стороны, у тех из нас, кто живет в Соединенных Штатах и говорит по-английски, не должно быть особых хлопот, потому что свобода слова представляет куда более важную часть американской культурной среды, чем бесплатное пиво. По крайней мере, так было в мире, в котором я вырос, что бы ни говорил об этом сейчас Руперт Мердок.

Мы — партия свободы слова, и нам нужно указывать людям, что если вы позволяете кому-то, в том числе прилично одетому политику старого-престарого толка, объявлять, что любовь к свободе слова похожа на вынос компакт-диска из магазина по соседству с вами, то игра проиграна. И ставка в игре — не свободные программы, а свобода и жизнь в свободном обществе.

Мы стоим за свободу слова. Мы представляем движение за свободу слова нашей эпохи. И на этом мы должны настаивать, постоянно и непоколебимо. Мой дорогой друг, мистер Столмен, вызвал определенное сопротивление в жизни, выступая со словами “это свободные программы, это не открытый исходный текст”. У него есть на это причина. Эта самая причина. Нам нужно неизменно напоминать людям, что на кону здесь именно свобода слова. Нам нужно не прекращая напоминать людям, что мы стараемся именно сохранить свободу мысли в XXI веке, в мире, где есть парни с маленькими ценниками, и эти парни налепили бы их на каждую идею на Земле, если бы это принесло доход пайщикам. И нужно нам как раз непрерывно утверждать признание того, что свобода слова в техническом обществе означает техническую свободу слова. Я думаю, мы можем это делать. Я думаю, что эту мысль можно донести.

Этим я и занимаюсь подолгу, и хотя я подчас и надоедаю людям, но, по крайней мере, я думаю, что мне более или менее удается обратить на это внимание. Нам, буквально всем, нужно будет очень настойчиво делать это.

Вопрос. Я задам вопрос. Вы много говорили о распространении; по вашему мнению, оно должно быть свободным, и я думаю, что объяснение этого мне гораздо понятнее, чем объяснение того, как создатели товаров, которые распространяются по нулевой предельной цене, обязательно будут получать компенсацию за то, что они создают, так что я много слышал об этом — по-моему, это не входит в вашу аргументацию, но я слышал — что музыканты будут гастролировать, так что они таким образом окупят, скажем, то время, которое они вложили. Или люди будут продолжать создавать то, что они создают — это относится не только, скажем, к фильмам или музыке — это относится к книгам или даже к неразвлекательным видам знания; ну, так что люди все равно будут делать это в том же количестве, потому что они любят делать это или заинтересованы в этом, но я не думаю, что это вполне компенсирует ту компенсацию, которую многие из этих создателей получают сейчас. Так что мне было бы интересно услышать от вас немного о том, как мир свободного распространения, который отличается от современного мира тем, что многие из современных режимов распространения созданы специально только для предоставления компенсации людям,— как этот мир будет отличаться в аспекте предоставления компенсации создателям.

Моглен. Я скажу немного сейчас, и по соображениям времени также скажу, что вы можете найти в Сети, где я выкладываю материалы на http://moglen.law.columbia.edu, статью под названием “Освобождение разума”, которая отвечает на этот вопрос, я надеюсь, подробно, или по крайней мере сколько-то. Так вот, давайте я вам отвечу.

Здесь полезно сделать исторический обзор. До Томаса Эдисона культура никак не могла быть товаром. Каждый музыкант, каждый деятель искусства, каждый творец чего бы то ни было до Томаса Эдисона занимался по сути тем, к чему мы сейчас возвращаемся, за исключением тех, кто жил в мире благ, которые можно было распространять в печати, а до Гутенберга и этого не было. Правильно?

Обращение культуры в товар — явление вчерашнего дня по сравнению с долгой историей человеческого творчества. Каковы бы ни были наши убеждения и насколько бы ни были серьезны проблемы, нам нужно помнить, что перед нами не стоит перспектива исчезновения музыки в случае, если она перестанет быть товаром. Музыка есть всегда. Она была всегда.

По сути вы спрашиваете, почему люди платят за то, что им не безразлично, таким образом, что это позволит создателям продолжать это делать. А ответ, который мне нужно дать вам, состоит в том, что люди выплачивают исходя из их личного отношения к понятию изготовления.

Музыкантам платят люди, который слушали музыку, потому что у них появилось личное отношение к музыкантам. Именно это вы имели в виду, когда говорили о гастролях, “Грейтфул дэд” и обо всех, кто пользуется ненулевой предельной стоимостью места в театре как способом окупить затраты, точно так же, как люди продают сувениры для того, чтобы окупить затраты.

Возьмем, к примеру, музыканта из ресторана, автора-исполнителя песен. Это простейший пример преобразования музыкального предприятия. Вот люди, которые сейчас проводят в гастролях по сорок, сорок пять и пятьдесят недель в году. И происходит вот что: они приходят и выступают, а в продаже есть компакт-диски, но люди эти диски не покупают, потому что, понимаете ли, я тогда вроде как воровал бы эту музыку; они покупают это так, как они покупают товары на сельскохозяйственном рынке или на выставке-ярмарке, по причине их личного отношения к деятелю искусства.

Итак, позвольте мне сказать вам, чем, по моему мнению, владельцы культуры занимались в XX веке. За два поколения, прошедшие со времен Эдисона, они поняли, в чем состоит их дело, а оно состоит не в музыке и не в кино. Оно состоит в известности. Они создавали очень больших искусственных людей, понимаете ли, с двухметровыми пупками. А потом у нас появляются эти вымышленные личные отношения с искусственными большими людьми. И этими личными отношениями манипулировали, чтобы продавать нам уйму всякой всячины: музыки, фильмов, футболок, игрушек, так сказать, сексуального удовлетворения и бог весть чего еще. И все это — на основе стоящей за этим действительной экономики культуры, которая заключается в том, что мы платим за то, с чем нас связывают отношения. Мы люди, общественные животные. Мы вовлекались в общество и эволюционировали для жизни в коллективе на протяжении очень долгого времени. И когда нам дают то, в красоте и полезности чего мы убеждены, то мы и поддерживаем это.

Вы думаете, что это не так, потому что современная оболочка общественной жизни уверяет, что этот механизм не достаточно устойчив, чтобы творчество продолжалось, и что единственный механизм, который позволит добиться этого, состоит в принудительном исключении — у вас этого не будет, если вы не платите.

Но это не может быть исторически справедливо, потому что способность действенно принуждать появилась только вчера. А более длинная, глубокая история культуры — это история непринудительных механизмов обеспечения компенсации деятелей искусства, и только некоторые из этих механизмов мы сейчас можем неизмеримо улучшить.

Вопрос. Но как насчет тех, кто пишет программы?

Моглен. А, программы...

Вопрос. Я думаю, мой вопрос больше относился к такого рода материалам. Итак, у вас есть кто-то, кто создает что-то полезное, но у этого нулевая стоимость распространения, и польза от него другая, не такая, как от известности, хотя я не уверен, я не думаю, что это как-то полезно, но это полезно в том другом смысле, что на то, чтобы творить хорошо, уходит много времени.

Моглен. Видите ли, программисты, с которыми я работал всю свою жизнь, считали себя мастерами, и было очень трудно объединить их. Они считали себя творцами-индивидуумами. В настоящее время те, кто пишет программы, начали терять это ощущение, поскольку мир пролетаризирует их гораздо жестче, чем раньше. Они начинают замечать, что они работники, и не только это, но если вы обратите внимание на президентскую кампанию, проходящую сейчас вокруг нас, они начинают осознавать тот факт, что они работники, и их рабочими местами можно манипулировать в международной торговле.

В действительности мы делаем больше, чтобы обеспечить заработок программистов, чем люди, занятые несвободными программами. У мистера Гейтса есть только сколько-то рабочих мест, и он разместит их там, где программирование дешевле всего. Сами видите. Мы, с другой стороны, позволяем людям добыть техническое знание, которое они могут осваивать, и рынок в мире, в котором они живут. Мы делаем людей программистами, верно? И мы даем им основание для осуществления их обслуживающей деятельности в любом экономическом масштабе, от мелкого до крупного.

Сейчас в мире есть работа по программированию для четырнадцатилетних, потому что у них есть вся система GNU, чтобы воздвигнуть на ней что бы то ни было, что кто-то по соседству с ними хочет купить, и мы представляем достаточную ценность для корпорации IBM, чтобы она вложила миллиарды долларов.

Если бы в настоящий момент я был сотрудником корпорации IBM, я считал бы, что свободные программы делают мое положение гораздо более надежным, чем если бы они исчезли с лица Земли, и я не думаю, что большинство тех, кто работает в IBM, считает иначе.

Из всех людей, участвующих в экономике нулевой предельной стоимости, я полагаю, программисты наиболее отчетливо видят, где их выгода, и если вы только подождете, пока еще несколько тысяч рабочих мест программистов перекочуют отсюда в Бангалор, то они увидят это еще отчетливее.

Вопрос. Итак, автор пишет программу. В момент, когда программа фиксируется на осязаемом носителе, возникает авторское право; другие не могут пользоваться ею без дальнейших действий со стороны автора. Автор решает принять Стандартную общественную лицензию для управления тем, что другие могут делать с программой, и вы еще заинтриговали нас описанием того, что дает Стандартная общественная лицензия, в определенных пределах, и вот почему, как вы указали, никто в действительности ни в малейшей степени не хочет оспаривать ее, потому что это был бы пирров спор. Если вы побеждаете и лицензия испаряется, то это притягивается назад к автору. Это кажется настолько убедительным и почти доказывает слишком много, не так ли? Потому что, допустим, другой автор пишет программу, пишет пока с другим автором и решает лицензировать ее под Лицензией Республиканской партии, по которой только республиканцам разрешено делать производные произведения и другое, что без лицензии нарушало бы авторское право. Во-первых, считаете ли вы, что суды должны предоставлять охрану такой лицензии? И во-вторых, не могли бы ли вы сказать, если применима та же логика, что никто не посмел бы оспорить лицензию, потому что лучше синица в руках, чем журавль в небе? По крайней мере, дайте пользоваться программой республиканцам.

Моглен. Итак, я полагаю, что по существу вопрос, который вы задали, звучит так: “Полностью ли исчезло неправильное пользование авторским правом?” Я думаю, что ответ, несмотря на нынешнее игнорирование Верховным судом всего, что бы ни решил сказать Конгресс, отрицателен. Я думаю, есть еще обычное право, заходящее слишком далеко, и как юрист, работающий от лица людей, довольно активно отстаивающих обмен, я то и дело слышу предложения о том, что, по их мнению, было бы отлично делать, причем я не думаю, что авторское право, без сочетания с дальнейшими контрактами, позволит им делать это.

Я думаю, что в действующем наборе средств авторского права, согласованном по Берну, есть определенные ограничения власти лицензиара, и по моему убеждению, эти пределы достаточно емки, чтобы позволить нам создать того рода самоподдерживающийся ресурс, который мы создали, но я не уверен, что они были бы достаточно сильны, чтобы можно было вводить множество дополнительных контрактных ограничений так, как если бы они были частью самого авторского права.

Более того, я вполне уверен, что если бы вы попробовали сделать это и вам удалось бы это в одной юрисдикции, то вы обнаружили бы, что Бернская конвенция в действительности не экспортирует все эти пункты по всему миру, и что, следовательно, у вас были бы затруднения с возведением всемирной империи на основе Лицензии Республиканской партии.

Но я думаю, что вы правы в другом: если бы по всему миру было какое-то число самозащищающихся ресурсов, построенных на различных принципах, это создало бы непосильное бремя судебных разбирательств, что нежелательно, вот почему я провожу значительное время, стараясь помочь людям понять, почему GPL хороша и не требует обращения по всему миру в XPL, YPL и ZPL. В самом деле, я думаю, в следующие несколько лет мы придем к большей консолидации лицензий, а не к большему умножению их. Но это важный концептуальный вопрос, и для его решения нужно быть уверенным, что все авторское право само по себе допускает одно и не допускает другое, и что эти пробелы можно заполнить только такого рода контрактным правом, которым мы стараемся не пользоваться.

Вопрос. Можете ли вы порекомендовать каких-нибудь экономистов, которые изучали экономику нулевой предельной стоимости?

Моглен. Ну, понимаете, я иногда шучу с моим дорогим коллегой, Йочаем Бенклером из Йельского юридического училища, что Йочай теперь вполне может завоевать Нобелевскую премию по экономике. Но я боюсь, что это не совсем так и что люди начинают прибывать. У меня есть такое смутное ощущение, что рано или поздно я проснусь и узнаю, что в Стокгольме решили дать премию людям, преподающим экономику, которая была нам известна двадцать пять лет.

Эрик фон Хиппель делает об этом очень важную работу, если вам просто нужны люди, живущие по соседству. В наших школах предпринимателей начинает появляться куча людей, которые серьезно пытаются думать об этих вопросах, потому что они видят, что игра идет на миллиарды долларов, и, в традициях доброй старой школы предпринимательства, они начинают понимать, что их внимания могло бы быть достойно то, о чем думают богатые предприниматели и их пайщики.

В чисто экономических сферах мы, к сожалению, остаемся слишком беспокойным явлением, чтобы консультироваться уже сейчас. Но аспиранты, конечно, не всегда делают то, что делают их профессора, и по-моему, нас отделяет всего несколько лет от появления какого-то развитого научного аппарата для этих предметов.

Это грандиозная, прекрасная возможность пересмотра области экономики. Даже в экономике, в такой дисциплине, как экономика, людей нельзя удержать от работы над действительно интересными проблемами на большее время. И это время наступает.

Вопрос. Просто общий вопрос о силах рынка и экономике свободных программ. Даже в идеальном мире, так сказать, из-за сил рынка, а потом, когда, так сказать, группа игроков становится исключительно сильной, то они на деле — даже в идеальном мире — они становятся действительно достаточно сильны и снова монополизируют по стандартам, и мы возвращаемся к той же системе, которую имеем сегодня. Так что, по-моему, вопрос таков: “Является ли эта экономика типа производственной системы, которая у нас есть, функцией структуры, которая у нас есть, или это просто результат сил рынка?”

Моглен. Ну, структура, которая у нас есть, образует то, что мы называем силами рынка. Я не хотел бы вставать на ту позицию, что рынок — это система ньютоновской механики, которая существует во вселенной независимо от человеческих общественных взаимодействий.

Посмотрите: ведь мы и пытаемся с помощью юридических институтов, направленных на защиту общественных ресурсов, предотвратить трагедию этих ресурсов. Поскольку содержимое этих ресурсов способно воспроизводиться и обладает нулевой предельной стоимостью, трагедия, которую мы пытаемся предотвратить, это не трагедия Гарретта Гардина, которая вытекает из истощения, присущего естественным ресурсам определенного рода. Но, бесспорно, ресурсы, которые мы создаем, могут присваиваться и разрушаться, как вы на это указываете.

Те из нас, которые убеждены в особой практической ценности GNU GPL как лицензии, убеждены, что, поскольку мы думаем, что есть другие лицензии, которые защищают ресурс слишком слабо и которые более подвержены своего рода присвоению, которое может быть в конечном счете разрушительным — вот что нас беспокоит в отношении свобод, представленных, например, лицензией BSD — мы обеспокоены тем, что, хотя свобода в краткосрочной перспективе кажется даже большей, в долгосрочной перспективе более вероятен результат, на который вы указываете: участники рынка, которые в состоянии обращать в собственность содержимое ресурсов, могут суметь обратить его в собственность настолько, чтобы вообще вывести ресурс из употребления, тем самым, если хотите, вообще убивая курицу, несущую золотые яйца.

Итак, до некоторой степени, я бы сказал, чтобы избежать в нашем мире трагедии ресурсов, необходимо их структурировать. Кроме институтов, как я и указывал ранее в этой беседе, ресурсы нуждаются в активном управлении.

Вы как юрист либо помогаете защищать эти ресурсы, либо не защищать их. Такую форму принимает в XXI веке закон природных ресурсов. Дело в том, чтобы признать, что никакой механизм сам по себе не пойдет, что он потребует поддержки для того, чтобы достичь своих целей так, как вы это задумали.

Самый лучший на Земле закон о национальных парках не предотвратит захламления парка, если нет людей, полных решимости защищать его. Так что вы предлагаете общую теорию возможного разрушения ресурсов, и я с вами согласен. Я говорю две вещи. Мы можем проектировать улучшенные ресурсы, и мы можем работать над сохранением этих ресурсов в здоровом, сильном и хорошем состоянии. Вот что я собираюсь делать. Вот что, я надеюсь, будете делать и вы.